"Дяденька, дайте звездочку!"

Литву, где я родилась, я, конечно, не помню. Мы уехали оттуда, когда мне было 8 месяцев. Мама сбежала от пьяницы-мужа в Ленинград, схватив меня из кроватки и сдернув с веревки мои одежки. В Ленинграде ее приютили едва знакомые люди, сами теснившиеся большой семьей в одной комнатушке. Переночевав на полу, рано утром она вышла из дома, чтобы осмотреться. Это был поселок Сосновая Поляна. Увидела вывеску «Почта», зашла. В пустом помещении на столе трещал аппарат Морзе. Она села за стол, сначала ответила морзянкой на вызов, а потом стала принимать телеграммы, регистрируя их в журнале, как было положено по правилам. За этой работой ее и застал начальник почты. Он подробно ее расспросил, и она без утайки рассказала о своих обстоятельствах. Ему настолько была нужна телеграфистка-морзистка, что он стал сам хлопотать за нее о разрешении на перевод из Литвы. Ведь она уехала оттуда, не уволившись с работы. Процедура перевода была непростой и небыстрой: разрешения пришлось ждать почти год. Все это время мама работала полулегально и жила на птичьих правах у добрых людей. Поэтому большой удачей для нее было устроить меня в круглосуточный садик в поселке Форель недалеко от Автово (в этом тоже помог начальник). Она забирала меня раз в неделю, в свой выходной, чтобы погулять со мной где-нибудь в парке, и снова отводила в сад.

Наверное, именно оттуда сохранилось мое первое воспоминание детства – чувство одиночества. Вечерами, когда нас, «круглосуточников», укладывали спать, я сворачивала уголок пододеяльника, представляла, что в нем завернута куколка, прижимала ее к себе и засыпала. Мама рассказывала, как пришла навестить меня во время прогулки, принесла творожный сырок, и я стала жадно есть его вместе с бумагой.

Примерно через год приехал отец. Мама не хотела с ним сходиться, но он каялся и умолял «ради дочери». И якобы я обнимала его: «Папа, папа!». Сомневаюсь. Маленький ребенок быстро все забывает. Они снова сошлись, отец устроился на работу на мраморный завод и даже (неслыханная удача!) получил комнату в Стрельне, на улице Достоевского. Комнатой это жилье можно было назвать условно: в одноэтажном деревянном бараке, разгородившись простынями как стенами, жили семьи рабочих. Вскоре в этом же дворе, так называемым «хозспособом», т.е. руками будущих жильцов, начали строиться более основательные дома, и люди постепенно переселялись туда. Но этот барак стоял еще долго посреди двора, и я его помню.

 

В одном из этих домов и мы получили комнату 10 квадратных метров в коммунальной квартире на втором этаже. Комната была узкая и длинная, с окном в торце. Вся ее обстановка сохранилась в моей памяти, как на фотографии: белая фанерная дверь открывается внутрь комнаты налево, за дверью – вешалка, потом – самодельный двустворчатый шкаф. В угол около шкафа меня ставили в наказание за проступки. Стоять было скучно, я развлекала себя, представляя, что внизу стены, за маленькой дверцей, живут маленькие человечки, я к ним вхожу и играю с ними. Время сразу бежало веселее. Дальше вдоль левой стены стояла фанерная этажерка, тоже сделанная руками отца, потом, до окна – железная кровать родителей. По правой стенке у входа была круглая кирпичная печь, обшитая волнистыми листами крашеной жести. Краска периодически обгорала, обнажая ржавую основу, и печь красили снова. Потом - мой диванчик, который на ночь раскладывался, дальше – обеденный стол. На нем я делала уроки, отодвинув посуду и постелив газету. Позже отец прикрепил к подоконнику на мебельных петлях столешницу, сколоченную из тонких досок. Ее можно было поднять, упереть на палку, и это был мой личный письменный стол. Когда я заканчивала делать уроки, палка убиралась, и столешница висела вдоль стены, не занимая места.

При всей ограниченности возможностей отец исхитрялся периодически делать перестановки мебели в комнате, и это очень освежало восприятие окружающей обстановки. Этакое маленькое новоселье! Он интуитивно понимал то, что спустя много лет психологи озвучили как средство от депрессии.

Хорошо помню соседей по квартире. Мы дружно прожили там много лет. Это были такие же семьи, как и наша. Работали на танкоремонтном заводе, растили детей, копались в огороде. Летом все закупали на лесоторговой базе бревна, пилили их двуручной пилой на самодельных козлах, кололи и складывали в большие поленницы, сначала - во дворе, на просушку, а потом переносили в сарай. Огромный двухэтажный деревянный сарай стоял посреди двора. В нем каждая семья имела свою каморку для хранения дров и всяких хозяйственных мелочей. Вход в сараюшки на втором этаже были с галереи, где мы, дети, лихо носились, играя в прятки и пятнашки. У отца в сарае был маленький верстак, на котором он часто что-нибудь строгал. Все двери закрывались на навесные замки, часто, правда, символические. Мне ужасно жалко, что у меня нет ни одного фотоснимка того двора! Он хранится только в моей памяти.

В том же сарае каждая семья держала большую дубовую бочку с квашеной капустой. Засолка капусты – это целый ритуал! Поздней осенью закупалось килограммов сто капусты. Морковь была своя, с огорода. Отец затаскивал бочку в квартиру, заполнял до половины водой и кидал в нее крупные булыжники, раскаленные в печке. Чтобы тепло не уходило, на бочку быстро накидывали ватник. Камни страшно шипели, вода бурлила и нагревалась до кипения. Для аромата в воду добавляли ветки вереска. Так бочка пропаривалась, чтобы не было щелей, и обеззараживалась.

Потом начинался непосредственно процесс засолки капусты. Дело находилось для каждого. Отец был главным, мы с мамой – на подхвате. Он клал на бочку самодельную шинковку (деревянную доску с тремя встроенными металлическими лезвиями), и мы едва успевали подавать то одно, то другое! Самое ответственное дело – посолить. Отец солил «на глаз», но никогда не ошибался.

Когда бочка наполнялась, сверху клали гнет – два деревянных полукруга – и придавливали камнями, чтобы выступил сок. Через несколько дней, когда на поверхности появлялась пена, гнет снимали и начинали протыкать капусту до самого дна заостренной деревянной палкой, чтобы вышли газы. При этом запах стоял – святых выноси! Но если этого не сделать, считалось, что капуста будет горчить. Еще через несколько дней бочка с капустой отправлялась в сарай и стояла там при входе, накрытая клеенкой и ватником. Зимой бочка промерзала, и капусту приходилось рубить топором и потом скрести ложкой, набирая в миску. Отец делал очень вкусную капусту!

 

Благосостояние всех окружающих было примерно одинаковое – очень скромное. Одним из показателей этого может служить тотфакт, что все вещи нашей семьи свободно умещались в небольшом шкафу, сделанном руками отца: в левой части – полки для белья, в правой – вешалки с верхней одеждой. Неполные семьи, правда, жили значительно беднее. Сейчас трудно сказать, в чем это выражалось, но я это видела.

Коммунальная кухня была маленькая. Там с трудом умещались три небольших стола-тумбы, дровяная плита и общий рукомойник с раковиной и ведром под ней. Половину каждого стола занимало ведро с водой, поскольку водопровода в доме не было. Над столами на стенах висели самодельные посудные полки. На плите все готовили. Каждое утро ее растапливал тот из соседей, кто вставал раньше всех. Но я застала время, когда плиту уже не топили; на ней, громоздкой и холодной, стояли керогазы. Уже в первом классе я лихо управлялась с керогазом, подогревая себе еду после школы, а однажды даже решила сварить сгущенку; поставила на огонь кастрюлю с водой, положила в нее банку сгущенки и ушла в комнату играть. Что было дальше, думаю, понятно. Вода выкипела, банка взорвалась, и бедная моя мама вечером мыла кухню, стоя на столе и выковыривая сгущенку из узоров потолочной лепнины. Но я не помню, чтобы меня ругали!

Нашими соседями по коммунальной квартире были Григорьевы: тетя Тоня, дядя Женя и их сын Вова, на пару лет младше меня. Мы с ним не сказать, чтобы дружили, но в раннем возрасте, помню, вели долгие беседы, сидя на горшках в коридоре, каждый около своей двери.

У других соседей, тети Маруси и дяди Павлика (именно так почему-то я его называла), сынок Вовочка родился позже, когда мне было уже лет десять, и я с большим удовольствием с ним возилась. Однажды во время нашей с ним игры он упал с дивана и заплакал, а тетя Маруся в сердцах меня отругала. Вова-старший усугубил мое чувство вины, презрительно сказав мне: «Эх ты, а еще пионерка!».

К дяде Павлику я часто подходила консультироваться по поводу своих цветных карандашей, потому что только он знал секрет их правильной заточки. Это был целый ритуал: он брал у меня из рук карандаш, рассматривал его с самым серьезным видом и указывал, с какого конца его надо точить. Я была уверена, что «неправильно» заточенный карандаш ломается быстрее. Жизнь дяди Павлика закончилась ужасно: он погиб под электричкой. И тетя Маруся осталась одна с маленьким сыном.

Григорьевы первыми в доме купили телевизор. Экран у него был маленький, но перед ним стояла огромная линза – двояковыпуклое полое стекло, заполненной водой. Ее можно было двигать ближе или дальше от экрана и таким образом изменять размер изображения. Каждый вечер соседи со своими табуретками приходили к Григорьевым смотреть фильм. Мы, дети, садились спереди, перед самым экраном, взрослые – рядами, дальше. По окончании фильма телевизор выключался, линза придвигалась вплотную к экрану и занавешивалась вышитой салфеткой до следующего сеанса. Все чинно вставали, благодарили хозяев и, подхватив свои табуретки, расходились. Со временем соседи обзавелись своими телевизорами,и эти милые посиделки постепенно ушли в прошлое.

Но я забежала немного вперед.

При всей разумности и послушности, я умудрялась иногда «выкидывать фортели». Хорошо помню, как совершила побег из детского сада в Стрельне. В тот день мне в очередной раз «светила» ночевка в садике. Я продумала хитрую тактику: когда мы возвращались с вечерней прогулки в группу, немножко отстала от других и спряталась за угол дома. Только я собралась бежать, подошла ночная нянечка. Она, естественно, спросила меня, почему я стою здесь одна. Удивительно, что она поверила моим объяснениям про бабушку в магазине и не задержала меня. Я припустилась бегом к дому. Надо сказать, что расстояние от садика до дома было довольно приличное. Минут 20-25 шагом взрослого человека. Но дорогу я знала и добралась благополучно. Застала ли я кого-нибудь дома, уже не помню. Скорее всего, да, иначе бы мне пришлось вернуться в сад, а это бы запомнилось наверняка.

Моей любимой воспитательницей в детском саду была Шаляпина Екатерина Петровна. Она была из донских казаков, красоты необыкновенной: черные, вьющиеся волосы, голубые глаза - типаж актрисы Элины Быстрицкой. Такие женщины остаются красивыми в любом возрасте. Она была строга с нами, держала дисциплину, но мы любили ее больше всех. Маленькие подхалимы, мы даже открыли новый закон природы: в смену Екатерины Петровны всегда светит солнце, а в смену другой воспитательницы идет дождь. Однажды, когда за мной вечером не пришли родители, она взяла меня к себе домой ночевать. Она жила в том же доме, где был детский сад, на третьем этаже. Возможно, это было и не однажды, потому что в другой раз, помню, она даже сшила мне костюм снегурочки к новогоднему празднику, и я была самая красивая! У нее была дочь Люда, значительно старше нас, уже школьница. Когда мы летом выходили на утреннюю прогулку, Екатерина Петровна просила нас разбудить Люду: мы вставали под ее балконом и хором кричали: «Люда Шаляпина!». Некоторые озорники кричали не «Шаляпина», а «Шляпина». И это было очень смело, почти хулиганство.

 

Наш детский сад располагался на углу Ворошиловского проспекта (сейчас - Фронтовая улица) и Ленинградского шоссе (сейчас – Санкт-Петербургский проспект), внутри квартала, и занимал весь первый этаж трехэтажного жилого дома. Входы в дом и в садик были с разных сторон. Гуляли дети обычно на игровой площадке перед садиком. Где-то неподалеку, видимо, была воинская часть, и мимо нас часто проходили строем солдаты. Естественно, мы каждый раз бежали на них смотреть. Однажды кому-то из детей фантастически повезло: солдат подарил ему звездочку со своей пилотки. До нас это событие дошло уже в виде легенды.Тем не менее, получение звездочки было заветной мечтой каждого ребенка. Едва завидев солдат, мы, побросав свои совочки и формочки, прилипали к забору и клянчили: «Дяденька, дайте звездочку!». Но такое счастье бывает только раз. Да и «дяденьки» были уже другие, жадные, наверное.

Иногда летом, в хорошую погоду, нас вели гулять в Орловский парк. Он находился недалеко: надо было выйти из квартала и перейти через Ворошиловский проспект. Смотрителем парка был полный седой старик в белом парусиновом костюме, белых туфлях и белой панаме. Он всегда сидел на скамейке главной аллеи. Мы знали, что он главный, и обязательно останавливались, чтобы хором поприветствовать его: «Здравствуйте, Адам Адамович!». Он ласково улыбался нам и отвечал. Это был целый ритуал.

На мое пятилетие родители и тетушки скинулись и подарили мне первую куклу. У нее было мягкое туловище, набитое ватой, а ноги, руки и голова – твердые, покрытые эмалью телесного цвета. Голубые глаза закрывались и открывались, белые косички можно было расплетать и заплетать, но я не смела этого делать. Под розовым крепдешиновым платьем были штанишки, на ногах – белые носочки и черные лакированные ботиночки. И звали ее Варя Викозная. Как могла кукла продаваться не только с именем, но и с фамилией, не представляю. Тогда и имена-то куклам не присваивали, мне кажется. Называй, как хочешь! Но этот факт подтверждает и моя мама. Надо ли говорить, что я не расставалась с Варей ни днем, ни ночью! И однажды это закончилось трагедией: потерялся один башмачок. Я смогла пережить это только благодаря маме. Она меня не ругала и, более того, - сшила для Вари новые одежки: чулочки, красное платье из остатков моего и даже пальто с меховым воротником!

Говорят, что игрушки современных детей к году не умещаются в комнате, к трем годам – в квартире, а к пяти – даже в сарае. У меня Варя долго была единственной куклой. Правда, кто-то подарил еще резинового слона, уменьшенную копию настоящего. Он жил у меня много лет, но был мне совершенно не интересен. Позже, годам к десяти, у меня стали появляться другие куклы, в основном - пластмассовые. Каждой я давала имя, много играла с ними. Это была моя семья. Однажды, взяв без спросу отцовскую "Смену-2", даже сфотографировала их. И эта жуткого качества фотография для меня сейчас бесценна.

 

СВЕТЛАНА ШОКУРОВА